замерзла, как молоко. Другие плиты как бетонированные…
— Нет, они похожи на серый и черный гранит! — заметила Гагарова, увлекаясь.
— Черный лед — это так называемый становой, речной, чистый, как темное стекло. Сквозь него далеко видно. Я иногда воображаю, что еду по какому-то древнему городу, по площади, вымощенной громадными плитами, — может быть, в Египте есть такие. Где не жалели труда рабов. Как вы думаете? Правда?
— Да, я сама иногда воображаю что-нибудь…
В самом деле берегов не видно, а из мглы появляются все новые и новые плиты, и конь везет по ним сани, и кажется, что они выложены человеком. Над всем этим где-то очень близко, фантастически странным желтым и мохнатым пятном светится солнце с косами, падающими во мглу.
Страшно и потрясающе красиво! Жаль, что так холодно. Если бы такое желтое косматое солнце к нам! Его бы мог писать мой муж! Он жалуется, что нечего писать… Сюда он не приедет, если не будет каких-то особенных событий.
А мороз жесток, и Георгий еще в начале поездки, накинувший на гостью доху, помог надеть ее в рукава и сказал, что надо закутаться в воротник. Алиса подумала, какие у него добрые, ласковые руки.
— А что это падает? Снег? — Теперь ей все хотелось знать.
— Нет. Это изморозь.
— Что такое изморозь?
— Крупа.
Алиса пожала плечами.
— Ведь день солнечный, туч нет. А эта мгла все застит. Вернее, не мгла, а при сильном морозе влага из воздуха вымораживается и падает все время — кажется, что снег идет. От этого и мгла такая ужасная.
— Долго еще ехать? — спросила она через некоторое время.
— Берегов не видно, но дорога подходит постепенно налево к правому берегу, скоро заметны будут сопки. Река тут шириной в двенадцать километров, мы на изгибе реки. Вон видна скала, бык по-здешнему. Если начнете сильно мерзнуть, скажите мне.
— Нет, пока не холодно.
Георгий вспомнил, как он впервые шел сюда на пароходе вместе с женой в тревожный, тяжелый год. Ехали сейчас на санях над самым фарватером. Вот эта скала, из-за которой открылся вид на новый город. Тут они плыли с Ниной и, сидя в креслах, ждали и целовались в кают-компании.
— Природа здесь учит нас, — через некоторое время заговорил Георгий. — Может сложиться свое направление. С несколько литературным характером. Не Гоген, а, скорее, Джек Лондон, Арсеньев или Джозеф Конрад. Художники много пишут природу и людей природы, то есть то, что их больше всего поражает, как приезжих.
— А вас?
— И меня. Я ведь тоже достаточно отвык на «западе». Следующий шаг — мотивы освоения этой земли, труд, созидание… И вот я думаю, какие будут следующие наши шаги. Нашего общества.
Алиса посмотрела пристально и с удивлением.
— Между прочим, как вы думаете, Алиса Львовна, если попробовать написать какое-то чувство само по себе…
— То есть?
— Например, радость.
Алиса еще сильнее насторожилась.
— Вот это и будет абстракция, — поспешно сказала она. — Можно написать березу. Будет не береза, а чувство…
Из мглы проступил и стал надвигаться бок лесистой горы, весь в черных скалах.
— Так вы полагаете, что мои первостроители старомодны?
Он вспомнил Перёмина, его толстые щеки. На картине у него настороженность в глазах, словно он боится, что сейчас его заставят отвечать на тысячи вопросов. И большой живот, подхваченный ремнем. И «вострый» носик. Даже самому Перёмину нравится. Но Алиса ведь не знала его прежде… А Георгий знал и смеялся в душе, как верно удалось схватить происшедшую с человеком перемену. Главное у него это сочетание выражений испуга и властности.
— Я не уверена в том, что старомодны, — сказала Гагарова, с неохотой отвлекаясь от картин природы. — Видите, вы по-своему очень верно почувствовали то тяжелое, инертное, что есть в людях, несмотря на весь героизм современности. Может быть, причины не в старомодности, а просто вы как-то дали почувствовать реальность труда этих людей, подлинную цену подвига, их усталость, которую они переносят с большим воодушевлением. И не только тяжесть — однообразие. В этом, может быть, ваше отступление от общепринятого. — Она сказала и вдруг прищурилась одним глазом.
— Но не волнуйтесь! Может быть, эту картину за личное сходство с подлинными героями у вас купят здесь или в краевом центре за большие деньги. И картина будет висеть… — Она что-то не договорила.
— Да? — спросил Георгий.
Она, казалось, ждала вопроса и не ответила.
— Не только ощущение несовременности труда. В ваших строителях чувствуются какие-то старые отношения. Конечно, это реалистическая картина. В то же время много в них и нового, но они еще не совсем новы. Все зависит, видимо, от производственных отношений, от развития человеческого общества, и тут-то необходим тот страстный энтузиазм, изображения которого от нас требуют.
— Я вам честно скажу, Алиса Львовна, что я вижу ежедневно людей, которые работают очень хорошо. Этих новых людей гораздо больше, чем мы думаем. Своей картиной я не хотел сказать, что у нас нет новых отношений. Нет, напротив, хотел объяснить, как нужно все новое, но как еще трудно… И трудности закаляют.
— Не надо преувеличивать! — холодно сказала она.
Несколько человек стояли у самой дороги около проруби, которая пробита в очень толстом льду. Прорубь идет вкось, покато, похожа на маленький туннель, в глубине которого плещется желтая вода. Крылья невода, который рыбаки вытягивали из проруби, обледеневая, ложатся на снег двумя огромными черными кучами. Замерзая, сетчатка становилась жесткой, как железная.
— Чудесно общество человеческое устроено! — сказал Георгий. — Вот вы говорили про открытие новых красок. В самом деле, где-то должны вырабатывать их. Но бывают краски на небе… на реке… которых еще не может найти художник…
Он подумал, что все это надо привезти в Москву со временем — и этот туннель во льду с желтой водой, и черно-железные крылья неводов. Захотелось работать, он схватил альбом, но мороз зверский, пальцы коченеют, придется запоминать.
— Барабашка! — сказал Раменов маленькому чернолицему рыбаку, сидевшему на корточках и державшему руки в воде, в то время как его товарищи работали.
Вода в проруби дышала, она то вздымалась, то опускалась, река подо льдом вздыхала, как море. И она шла в море, эта река, сама как море.
— Ты что делаешь, Барабашка?
— Маленько руки замерзли, надо погреть, — отвечал Барабашка. На нем короткий ватник, затянутый ремнем.
— Кто же в холодной воде руки греет?
— Ты чё, Гошка, глупости говоришь? Разве вода бывает холодной! Ты был бы рыбак — понимал. У тебя пальцы замерзли, ты рисовать не можешь, иди сюда погрей…
Раменов радостно посмотрел на Алису, как бы приглашая ее полюбоваться и послушать.
